Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

Я проглотила слезы, спросила у коменданта, где находится часть. Он все понял и не удерживал, помог закинуть за спину вещевой мешок, сунул в карман пачку галет и комкового сахару.

И я пошла на запад сквозь ветер и снег по пустынной в этот час дороге. Шла, экономя силы. Возле скованной льдом речки попались мне встречные розвальни. Лошадь шла ходкой рысью. Возница, разглядев меня, натянул вожжи.

— Ну, оказия... садись!

Это был тот самый лейтенант. Я сразу его узнала, но продолжала идти. Он, развернувшись, ехал рядом со мной и уговаривал:

— Извините, честное слово, товарищ военфельдшер. Садитесь, далеко еще... Думал, как лучше, а от комполка получил такой разнос — век не забуду... садитесь, прошу!

Я шла. Но оттого, что лейтенант извинился, что неизвестный мне командир полка вступился за меня, силы мои таяли, как апрельский снежок в погожий день. И все же я шла. Я не пигалица, я солдат...

Лейтенанту надоело уговаривать. Он остановил лошадь, сгреб меня в охапку и, посадив в розвальни, стегнул кнутом ни в чем не повинную лошадь.

— Семь бед — один ответ!

Так между нами установился мир.

Часть, куда я попала, находилась на отдыхе, ждала пополнения, работы у меня было мало, и я хорошо поправилась. Лейтенант оказался талантливым портным: одну гимнастерку ушил по мне, из другой смастерил юбку. Нашел по ноге и валенки, и сапожки. Часто сокрушался: «Ты знаешь, Майя, тогда я приехал к командиру полка, со смешком докладываю — так и так, не военфельдшер, а кривобокая пигалица... Ну дал он мне эту пигалицу, век помнить буду!»

Хорошим человеком оказался лейтенант! И мы дружили. И вообще, я в части, как говорят в народе, пришлась ко двору. Одно меня угнетало: я не знала адреса Володи и не могла списаться с ним. Маме домой я еще ничего не сообщала. Перед самой отправкой нашего полка на фронт меня вызвали в штаб 3-й Ударной армии.

— Вас переводят в другую часть.

Я запротестовала:

— У меня там товарищи, мы выступаем на передовую!

— Так надо, — и представили младшему лейтенанту: — Адъютант командира части доставит вас к новому месту службы.

Адъютант усадил меня в легковую машину, и мы поехали. Ох, эти фронтовые дороги! Сладко покуривая, адъютант загадочно спрашивал:

— А вы, Майя Григорьевна, в какой части предпочитаете служить: там, где любят женщин, или там, где не любят?

«Начинается, — грустно подумала я. — Хороша же часть, если там такие командиры». Я отодвинулась, насколько позволяло сиденье. А он продолжал:

— Надо же отвечать, хотя бы потому, что вас спрашивает адъютант.

Я возмутилась:

— Как вам не стыдно, у меня муж командир...

А он, кажется, шутил, намекая на мои медицинские эмблемы:

— С гадюками все злюки!

Дольше я не могла вынести и на ходу выпрыгнула из машины. Адъютант не на шутку перепугался, попросил прощения. Передо мной был совсем другой человек, серьезный, сдержанный, даже стеснительный. Но легче на душе у меня не стало.

Наконец мы приехали. Меня ввели в просторный штабной блиндаж. Адъютант позвал:

— Товарищ командир полка, прибыли...

И тотчас откуда-то из глубины родной, полный ожидания и радости голос:

— Дорогаечка!

Это был голос Володи. Это был Володя! От неожиданности, от всего пережитого я расплакалась.

— Ну, полно, Маюха, не реви, — утирал мне слезы Володя. — Видишь, все устроилось, как мы хотели. Да и что могут подумать о тебе, ты же гвардеец.

За обедом милые люди угощали меня варениками с кислым-прекислым творогом. Это была затея адъютанта, и я простила его. Это был необыкновенный день, день встречи, узнавания, радости и всепрощения. Он как бы знаменовал конец моим страданиям, и я запомнила его: 21 ноября 1942 года.

Поступил приказ: готовить прорыв вражеской обороны. К нам в полк приехал командующий артиллерией фронта генерал-лейтенант Николай Михайлович Хлебников. С необыкновенно черными блестящими глазами и гладкими, тоже черными и блестящими волосами, Володя пропадал то на «глазах»*, то на огневых позициях.

Обедали мы вместе. Вечерами, случалось, читали стихи. У генерала оказалась щедрая душа человека, прожившего большую жизнь. Однажды я рассказала ему о себе. «Сверх меры отпущено тебе лиха. Молодец, что устояла», — сказал он просто.

Шли дни, недели. Я с головой окунулась в работу, в трудную, солдатскую работу, и была счастлива. Ощущение счастья нарастало, как снежный ком. Казалось, ему не будет конца.

Счастье — я снова в строю. Счастье — рядом Володя. Счастье — мы наступаем и гоним врагов с обожженной, поруганной, но живой и непокоренной родимой земли. Я снова обрела предназначенное мне место в жизни, и в этом тоже было счастье.

Я написала маме. Писала ночь напролет. Мамы должны знать все. На рассвете вылезла из землянки подышать свежим воздухом. Падал мокрый мартовский снег. Под деревьями он казался пепельно-серым, а на макушках белел. Безлюдье — все на передовой. Внезапно вспыхнуло зарево, раздался орудийный гром. Содрогнулся воздух, покачнулась земля, вздрогнули деревья.

«И вечный бой, покой нам только снится», — вспомнила я стихи Блока.

Ударили «катюши», прочертив в небе огненно-белые полосы. Наша артиллерия начала взламывать оборону врага. Я различала голоса орудий, которыми командовал мой Володя. Тогда он был живой... Он погиб 16 апреля 1945 года при освобождении Чехословакии...

СТРАНИЦА ЕДВА ЛИ ПОСЛЕДНЯЯ

— Все, — говорит Трехсвятская и отходит к окну. Столовая у нее в доме просторная, окнами в сад. Занавески откинуты, и в приоткрытые рамы тянутся ветви вишен с темно-красными плодами. Среди деревьев мелькает голубой безрукавкой Володя — сын Майи Григорьевны. Он собирает ягоды.

«Как будто бы все, — думаю я. — Как будто бы...» Чувство неудовлетворенности гложет меня. Трехсвятская напряженно думает, борется — все ли рассказала мне. Вечереет, пора уходить. Завтра у хозяйки трудный день: тогда она работала на деревообделочном комбинате юрисконсультом.

Я спрашиваю:

— Майя Григорьевна, вы и словом не обмолвились, как жили после войны, как живете сейчас?

Она прижала руки к груди и посмотрела на меня так, как будто бы увидела незнакомого человека.

— Когда-нибудь... в другой раз...

И я почувствовал: да, все. Ушел.

Но мне захотелось узнать хоть что-нибудь о людях, с которыми сталкивалась Майя Григорьевна Трехсвятская. Она часто и тепло вспоминала о Вениамине Ивановиче. Однажды я спросил у нее: «Его фамилия Рублев?» — «Да, — удивилась Майя Григорьевна. — Вы знаете этого человека?»

До войны я с Рублевым сталкивался часто. Он работал в Алма-Ате секретарем обкома комсомола. Потом по призыву партии перешел на службу в органы госбезопасности, и мы стали видеться реже. Потом началась война...

Где он теперь? Где Шурик? Как живет и что делает сын капитана Лысенко Олег?

Кое-что мне удалось узнать. Я разыскал родственников Михаила Александровича Лысенко — мать и сестру. Они жили в Кисловодске. Его сын Олег стал журналистом. «Беспокойный, до всего ему дело — весь в отца. То присылал весточки со строительства Волжской ГЭС, то с Братской, а теперь присылает с Енисея», — написала мне бабушка Олега... «А Миша был прямой. Если встречал несправедливость, закипал весь. И всегда добивался правды», — эти строчки письма уже о сыне, о капитане Лысенко.

А с Вениамином Ивановичем Рублевым я повидался. Минувшей осенью проездом из Чехословакии я остановился в Москве и на всякий случай навел справки о Рублеве. Оказалось, он жив-здоров, живет и работает в столице. Я позвонил ему, передал привет от Трехсвятской («Помнишь — ну и дуреха?»).

— Вечером ты должен быть у меня, непременно! — обрадованно кричал он в трубку.

Мы встретились на его даче в Серебряном бору. Рублев все так же высок, лишь поседел и сильнее прихрамывает. Глаза и улыбка такие, какими их запомнила Трехсвятская: добрые, не добренькие.

— Кстати, — спросил он, — как сложилась у нее жизнь после войны?

Я ответил словами Майи Григорьевны:

— Об этом когда-нибудь в другой раз...

Разыскал я и Шурика. Он давно стал Александром Андреевичем Грибовым. Отслужил положенный срок в рядах Советской Армии. Женился. По-прежнему живет в Осташово, работает в районной больнице шофером санитарной машины. Изредка мы пишем друг другу...

В одном из писем он рассказал. «Майю Григорьевну домой мы принесли в тяжелом состоянии, без памяти. Ведь у нее было семь ранений. Очнулась она к утру от теплого молока. Надо лечить, а лечить нечем, даже бинтов нету. Тогда я начал собирать их в окопах ночью у убитых бойцов, чтобы фашисты и полицаи не видели... А на Майе все запеклось, подступиться боязно. Она сама стала подсказывать, как и что делать, и мы с мамой делали. Майя мужественно переносила все, и мне с ней было не страшно».

Было не страшно...

По возвращении в Алма-Ату я рассказал Трехсвятской о встрече с Вениамином Ивановичем, о письмах Шурика.